Я видел эту девочку изо дня в день в течение целого месяца. Это было в тридцать седьмом, в самом разгаре испанской войны, когда окружённая врагами Сарагоса оборонялась от наседающих республиканских полчищ: казалось, что обстрелы и бомбардировки города не кончатся никогда.
Совершенно случайно я однажды узнал, что девочку эту зовут Наташа, и она - не испанка, она - русская. Её родители - беженцы от коммунизма, и здесь она помогает отцу, сражающемуся в рядах франкистов. Больше я ничего не знал об этой девочке, я видел её только издали - из окна моей комнаты, иногда по нескольку раз в день, иногда всего один раз, а иногда она и вовсе не появлялась - это зависело от того, сколько раз объявлялась в городе воздушная тревога.
Прохладный, нежаркий день. За окном улица, один из больших мадридских проспектов. В эту улицу, как раз против моего окна, упирается переулок. На углу, где когда-то помещалась пивная, расположился теперь штаб местной ПВО. Вход с угла. Никакой вывески или указателя - несколько каменных ступеней, простая дверь, совсем недавно, несколько дней назад, окрашенная...
Жизнь улицы течёт мирно и обыденно. Только некоторые мелочи напоминают о том, что где-то недалеко, в нескольких километрах отсюда, идёт война.
Вот у подъезда на скамеечке - благообразная бабушка в старомодном кружевном пальто вяжет или вышивает что-то. Левая рука у неё перехвачена повязкой, на боку сумка с противогазом.
Вот осторожно, как бы на цыпочках, проехал автобус с красными крестами на кузове.
Солдаты в выцветших гимнастёрках медленно и торжественно,
словно какого-то диковинного слона, провели по улице огромную тушу аэростата.
За углом заливается радио - что-то весёлое, бравурное и безмятежное.
И вдруг эта наивная, беспечная песня обрывается на полуслове. Что-то хрипнуло в репродукторе, секундная пауза, и дикий, надрывный вой сирены оглашает воздух. Механический голос объявляет:
- Внимание! Внимание!..
И не успел механический человек закончить то, что ему нужно было сказать - из раза в раз одно и то же - улица преображается. Останавливаются трамваи, автомобили. В переулке у дощатого забора прячется под желтеющей кроной старого дерева маленький, пятнистый, как леопардовая шкура, пикап. Откуда-то, словно из-под земли, появляются женщины с красными повязками. Старушка в платке суетится, торопливо складывает недовязанный чулок.
Минута - и улица пустеет, вымирает и будто к чему-то готовится.
И именно в этот момент, когда последний прохожий скрывается в подъезде или под аркой ворот, на улице появляется эта девочка.
Я никогда не видел, чтобы она бегала. Она идёт очень быстро, лёгким и широким спортивным шагом - слегка подавшись вперед стройным и ещё не оформившимся корпусом.
Сколько ей лет? Четырнадцать, тринадцать, может быть, меньше.
Она белокурая и, наверно, голубоглазая, но лицо у неё суровое, серьёзное, даже сердитое. Волосы стрижены в кружок и ничем не покрыты. Она в вязаной кофточке, из которой уже выросла. Колени голые, чулки, как у альпинистки, замотаны под резинку ниже колен.
Девочка эта - связистка, она разносит последние донесения районного штаба, об этом нетрудно догадаться, когда видишь её ежедневно за одним и тем же делом.
Ни одной потерянной секунды. Чёткость и экономия во всех движениях. Переходя переулок, девочка расстёгивает сумку, вроде тех, в которых разносят телеграммы. Взлетая (а не взбегая) по лесенке, она вынимает из сумки пакет. Скрывается в штабе, через десять секунд появляется на лесенке, на ходу застёгивая сумку, и тем же ровным спортивным шагом быстро переходит переулок в обратном направлении.
Если тревога серьёзная, затягивается - девочка с сумкой появляется перед моим окном несколько раз.
Бухают зенитки, с окраин доносятся громовые разрывы фугасок - девочка будто не замечает этого. Может быть, только некоторую усталость чувствуешь в её походке, в том, как она на ходу откидывает назад светлую прядь с запотевшего лба.
Двенадцать лёгких широких шагов через переулок, две или три каменные ступени, дверь захлопнулась, потом снова раскрылась, и, застёгивая на ходу кожаную сумку, снова летит вперёд маленькая и отважная русская девочка.
Так прошёл месяц. На подступах к городу, уже совсем близко, опять шли бои. На улицах строились баррикады. Враг опять подошёл к воротам города, он забрасывал нас снарядами, бомбами и листовками, в которых со свойственной ему наглостью и самоуверенностью называл наше сопротивление безнадёжным и предлагал сдаваться...
Полтора месяца я не был дома. Но русскую девочку почему-то не забывал. Каждая воздушная тревога, где бы она меня ни заставала, напоминала мне о Наташе, и первая тревога, разбудившая меня уже после возвращения домой, снова заставила меня вспомнить о ней.
Полуодетый, боясь пропустить её появление, я подошёл к окну. Был тусклый холодный день. Улица опустела. Молодой боец с карабином за плечом и с плоским металлическим шлемом у пояса загонял последних пешеходов в подъезд углового дома.
Я с напряжением ждал: сейчас появится Наташа. Сейчас я увижу её, вот-вот она покажется на фоне дощатого забора, где висит не новый, истрёпанный временем большой плакат.
Девочки не было. Прошло ещё две минуты. К подъезду штаба, изо всех сил работая педалями, подкатил велосипедист - долговязый мальчишка в сиреневой футболке. Он бросил велосипед у входа, и, расстёгивая на ходу кожаную сумку, торопливо взбежал по ступенькам в штаб. Через минуту он вернулся, сел на машину и уехал.
В этот день было ещё несколько тревог - Наташа не появлялась. Её место занял мальчишка в сиреневой футболке. У него было очень симпатичное, мужественное, открытое лицо, и он очень хорошо, по всем правилам тренинга, ездил на велосипеде, но, помню, я смотрел на него с неприязнью.
На другой день вечером я зашёл в штаб. Там было очень много женщин, и все они были с повязками. Было шумно. Меня не сразу поняли - о какой девочке я спрашиваю. Она была одна из многих, кто добровольно, пошёл на оборонную работу - в санитарные дружины, в истребительные батальоны, в команды связи. Но судьба девочки была этим женщинам известна: прямое попадание. Здесь, совсем близко, за углом, когда она бежала с очередной телефонограммой. Бомба разорвала её на куски - так что и хоронить было нечего.
Глаза у женщин оставались сухими, к этому времени они уже разучились плакать. Я не мог сомневаться в достоверности их рассказа, две или три из них видели своими глазами - то, что осталось от Наташи.
И всё-таки я не поверил им.
За год я насмотрелся всякого: я шёл по улице мимо разбросанных трупов и переступал через трупы, я видел искромсанное, растерзанное и поруганное человеческое тело. Но представить себе убитой, мёртвой или даже просто неподвижной эту русскую девочку я не мог и не могу до сих пор. Пробую представить, и не выходит. Зажмурю глаза и вижу её перед собой - лёгкую, светловолосую, стройную, маленькую и мужественную, всегда устремлённую вперёд и только вперёд.