| |
Давидка
(рассказ в слезах)
Нет тебя больше, Давидка. Я, кажется, никогда раньше так тебя не называл, - стройненького, худощавого, подвижного 60-ти летнего друга моего. Не называл? Разве?
Что это я, - не называл тебя так? Именно так тебя и называл. Но теперь, это слово звучит по другому. В этом звуке теперь не только ты, но всё, что тебя раньше окружало, и было тобой окрашено, освещено, озвучено.
И вот, это "все" осталось и осиротело...
Ты часто думал о том, как было там и как оно теперь здесь. Стоило, не стоило.
Что было там? Там была трагическая смерть твоей жены, которую ты в свое время принял с двумя ее маленькими девочками, воспитывал их, как родных ... А потом, когда выросли, их выезд из страны. Младшая на землю обетованную, старшая в Америку... Ничего не оставалось делать... В Киеве оставил трех комнатную квартиру в центре и женщину, с которой собирался разделить вторую часть своей жизни здесь. Она не решилась покинуть родину.
И оказался здесь один. Правда, дочь, внучка, сваты, но... один в своих стенах.
Да, дорогой, там ты по работе мог быть уверен в завтрашнем дне и только. И то, не очень. А вот под кожей, где гены наши, где оседает наша история, всегда гулял мороз от страха при мысли о том, что могло быть через месяц, год с нашими детьми и внуками. Она, эта история, черт дери, повторяется и нередко...
Приехал сюда и приехал. На первых порах, - кругом дружелюбие, внимание, квартира, учеба, нормальное питание, вроде все, что нужно. И разве ты, дружище, мог, чтобы только тебе было хорошо. И сразу заговорил... Племянник у меня в Москве. Парень - голова. С 12-ти лет знал уже на зубок все о сердце, желудке, почке человека. Врожденный профессор. Там он безусловно погибнет. И пошли туда твои письма, справки, афидевиты - Афидевит - документ, удостоверяющий возможность родственника материально поддержать эмигранта.. Но не решались они никак. А ты давил и давил.
И как же ты был обескуражен и вместе с тем горд услышать от младшей дочери:
" Отец, мы не хотим в Америку, мы останемся в Израиле".
Время шло. И тебе надо было работать. А кем, где, без знания языка. И так, чтобы не было даже мысли у дочерей о том, что сам нуждаешься в помощи. А как раз наоборот, как привык там, помогать им.
Выделенная "жуйкой22 - Обиходное название Еврейского общества помощи эмигрантам ХИАС. помощь и припасенные деньги кончались. Нашлось место уборщика на частной почте. Но почта далеко. Двумя автобусами с длительным ожиданием на пересадочной станции. Работа за пять долларов в час и семь дней оплачиваемого отпуска, начиная со второго года работы. Порой убирать при 36-ти градусной жаре на улице. Прикинул: стоимость проезда, питание, квартира, телефонные разговоры, одежда, в общем, туда - сюда и обратно... А подарки родственникам, близким друзьям и товарищам... Эта последняя статья расхода далеко не пустяковая здесь. Каждый из них постоянно справляет: день рождения, годовщину свадьбы, приглашают к себе на государственные, религиозные праздники... Ну, как? Да с пустыми руками!?
Я смотрел на тебя с молчаливым восторгом. Какая обстоятельность, расчетливость, скрупулезность, каждая копейка на счету. Ну да, конечно, это в крови. Там работал сметчиком в строительном деле. Казалось, подумаешь, не бог весть что. О нет, таки, - нечто! Никто с дипломом там не мог вершить то, что ты, который его не имел, но проворачивал все, что только можно и то, что даже было невозможно, по всей громадной стране на уровне министерств и ведомств.
А здесь. Возможно ли мечтать об этом. Хотя всего то шестьдесят и мужик стройный, подтянутый, сухопарый, быстрый, энергичный. Знает и учитывает, словно компьютер, повседневную жизнь до мельчайших подробностей. Даже здесь, где опыт то всего пяти-шести годичный. Но уже успел накопить.
Итак, нужно жить и достойно. А средств необходимых нет и не предвидится. Вот тут то ты сразу почувствовал, что повис над пропастью. И внимание немедленно переключается на всё, что только можно. Потрясающая жизненная цепкость. Купоны из газет, где и что и в каком магазине на сегодня дешевле. А не сыграть ли в пирамиду. Испытать, черт возьми, счастье! Может махнуть в соседний штат. Узнал, - там пенсию начинают давать с шестидесяти двух. Но как можно? Дочь старшая здесь, а он будет там?! А ведь у них большой дом, участок. Часто приходиться помогать. Что - то сломалось, постричь траву, чтобы дочь зря не тратилась. Присмотреть за внучкой. Муж устроен хорошо, но работает по двенадцать часов в сутки. Устает за день. Нужно дом выплачивать. И потом, как себя лишить последнего удовольствия в свободные минуты побывать у них в гостях, где тебя принимают как родного. И даже больше. Если днем, в выходной день, то с зятем выйти к озеру, которое примыкает к участку, и рыбачить часок другой, а потом вместе пообедать и потратить время за приятными разговорами о сегодняшнем и завтрашнем.
Выискались где-то две молодые девчонки. То ли дальние знакомые, или родственники неизвестно даже тебе самому, какой воды на киселе, которые уже с высшим образованием и им срочно, как думаешь ты, Давидка, нужна гринкарта. Обязательно нужна. И немедленно твоя жизнь наполнилась глубоким смыслом. Прибежал ко мне на высоких парах: " У тебя компьютер, мне нужно срочно напечатать бумаги. Завтра - последний срок". Мне передалось твое волнение и я в спешке что то не так сделал и, увы, напечатанное исчезло где то в черной дыре непостижимого ящика. Надо было видеть, как ты взбесился. В твоих руках в этот момент находилась судьба двух дорогих тебе молодых существ, а я смотрю на тебя совершенно беспомощно и изображаю на лице дурацкую, виноватую улыбку. " Не умеешь, - не берись," - услышал я наотмашь сказанное тобой уже почти за порогом. Хотел крикнуть вслед: "Куда же ты, давай напечатаем снова". Но во время понял, - разгильдяйство - твой непримиримый враг.
А через пару месяцев, ранним вечером, телефонный звонок: "Мишенька, дорогой, кажется, я шагнул, наконец, вверх по лестнице, назло всем бесам Америки! А? Ты о чем? Да что у тебя за странная семитская привычка, выстреливать сходу целую обойму несуразных вопросов - "какая?", " где?", " сколько?". На столе стоит уже полный хрустальный шкалик. Приволок его в свое время из Киева. Придешь, и все узнаешь. Так, что жду"
Зашел к тебе, и сразу мое внимание было приковано колоритной пестротой умело и аппетитно сервированного стола. Голубые рюмки и тарелки с золотой каёмочкой. Бокалы для воды. Аккуратно разложенные бумажные салфетки, круглая, красивая тарелочка с углублениями под специи, аккуратно уложенные сахарные огурчики, селедка, капустный салат, нарезанная ломтиками буженина... Я пожираю выставленные яства жадными глазами и никак не могу поверить, что ты способен сотворить такое чудо. Мигнул в сторону спальни и кухни и шёпотом: "Чтоб мне провалится на этом самом месте! Не иначе, как у тебя дама?"
"Опять Одесские замашки. Сразу тебе, чтобы все узнать. Садись. Что тебе лучше? Сосисочки? Прекрасные, охотничьи из русского магазина. Пить будешь? Водку, коньяк?"
Сидим с тобой. Сначала новость, - уходишь, слава богу, из своей проклятой почты. Поработал полтора года и не получил таки ни одного дня оплаченного отпуска. Два года убеждал этих форменных свиней-сортировщиков в том, что мусор после ланча и обеда бросать надо в мусорный ящик. И тщетно. Теперь - завод. Сборка электронных плат. Работа только в ночную смену. Начало смены не постоянно. Прибыли комплектующие, звонят по телефону, приезжай. Не прибыли, остаешься ночью дома в полудремотном ожидании звонка. А на следующий день голова гудит, как машина скорой помощи и ничего тебе не мило. Но зато, шесть с половиной доллара в час! "Понимаешь, или нет? На целых полтора больше! - И размечтался ты, - машину поддержанную себе куплю, будем ездить с тобой на рыбалку и на море, купаться".
Растущее после каждой следующей рюмки охмеление отметало прочь скверну и мрак повседневной жизни, и раскрывало свет и теплоту души. И ты говорил и говорил долго, устало, со смаком, не торопясь. С длинными паузами, чтобы осмыслить для себя все новые и новые приятные для тебя стороны близких тебе людей, событий, предметов, которые ты для себя на ходу открывал.
"- Малая, - говорил ты с ударением на второе "а", мелко кивая головой и всматриваясь куда - то в далекую точку, - внученька моя. Не успел я заболеть... Она уже здесь. Водит уже машину. Купили ей японскую. Конечно, хватает волнений на этот счет. В особенности сваты, места себе не находят. Чего ты хочешь, единственная. Стройная, высокая, красивая. А какой доклад сделала недавно в университете. Сваты то мои, - люди ученные, доктора наук. И не просто доктора. Бабушка Лиза в России была одним из ведущих педиатров страны. Так она, как прочитала доклад, прямо таки ахнула. Это же докторская диссертация! Что тебе, дорогой сказать!? Конечно, для одного этого и стоило внучке подарить новую родину. Закончит она третий курс и подарю ей свою коллекцию марок. Да, извини, пожалуйста, ты их еще не видел. И сейчас еще не могу тебе показать. С тех пор, как приехал... Уже пятый год идет... Все некогда. В этой стране одни только письма и адвертайсы прочитать, и, к стати, разобраться еще в английском существе их содержания, - еще одну, дополнительную жизнь иметь надо. Так, что марки мои лежат до сих пор не распакованные. Еще в Киеве мне предлагали огромную сумму за них. Я там был известным коллекционером среди своих коллег. Участвовал даже в республиканских выставках. С каким трудом и хитростью я вывозил ее из страны! Тысяча и одна ночь. А здесь? Нашел я тут одного любителя, который хотел ее посмотреть и может быть даже купить. Но я испугался, что проявлю слабость... и соглашусь. Жизнь то давит. И еще как! Однако было бы неслыханным кощунством распрощаться с таким фамильным богатством. Это сейчас в новой стране, где на карту ставится вопрос, быть или не быть, не до этого... А там, бывало устанешь за день, набегаешься по учреждениям, наслушаешься всяких гадостей, но, оказавшись поздним вечером в атмосфере тихого домашнего уюта, откроешь свои альбомы и путешествуешь по странам и весям огромного, удивительного мира. Тут тебе и история и география и политика и бездна забавных рассказов об аномальных марках, стоящих миллионы, о коллекционерах с мировым именем, о выдающихся мировых выставках... Э, друг, ты, мне кажется, уже малость перебрал, а я нахально заболтался и надолго. Я вижу, склонился набок и смотришь на меня сквозь щелочки своих зелёных глаз. Могу постелить тебе здесь на диване. Белье свежее, только сегодня постирал. Поспи часок. Подождет тебя жена дома. Ничего с ней не случится. А я тем временем посмотрю телевизор. Хьюстон то наш имеет шанс стать чемпионом по баскетболу. Вчера до поздней ночи, часа три смотрел..."
Когда же мы оба через некоторое время были уже совсем хороши, ты, свесил хмельную голову к столу, и взялся опять за то, что постоянно было у тебя на поверхности: " И чего они там медлят с парнем? Отпустили бы его одного, если сами не желают ехать. Это ведь будущее светило!" Покачал головой туда - сюда и с сердцем опустил сжатый кулак свой на край стола. Печально зазвенело тонкое стекло рюмок и стаканов.
Теплый солнечный день. Купленный тобой месяц назад сияющий на солнце "Бьюик" и ты рядом. Тоже сияешь. От счастья. Но говоришь другое:
" Нет, Мишенька, не одолеть мне этой машинерии. Куда мне. Вот уже месяц, как учусь, и никак. Не отважусь, так, чтобы сам". - При этом глаза твои, воспаленные постоянной бессонницей ночных смен, блестят безжизненным стеклянным светом.
Но сдавать на права едем. И, к моему удивлению, твоя дотошность побеждает страх и, слава богу, с первого захода экзамен на вождение успешно сдан! Возвращаемся домой. На твоем лице абсолютно никакого восторга. Упёрся руками в руль и настолько фальшиво-серьёзно, что не трудно догадаться, - за этим бурлит огромная радость, которая глубоко скрывается, чтобы не сглазить победу. Но что - то или кто - то все таки сглазил и ты, на выезде на улицу стал, но слишком далеко вперед выдвинул машину. И я говорю: " Сдай назад!". Переключил, нажал и так, что подъехавший сзади трак чуть не подпрыгнул от удара. Откуда - то взялся полицейский, жующий на ходу сендвич. Вышел из трака мексиканец.
" Это чтобы я когда нибудь с тобой куда нибудь поехал! Что я сам не знаю когда мне сдавать или не сдавать назад. Вот иди теперь и улаживай дело!"
Вышел я из машины и в обращении к полицейскому, вместо слова him употребил почему то You и получилось: Извините, я учу вас (!) водить машину. Скоп от удивления раскрыл рот, чуть не уронил свой бутерброд и переспросил с крайним удивлением: "Ты учишь меня, водить машину!? Ничего не понимаю."
Заметив замешательство, ты вмиг оказался между мной и полицейским. Далее, на чистейшем русском, но с гениальным еврейским искусством жестикуляции растолковал этому тупице в полицейской форме, в чем дело.
Полицай, а с ним и потерпевший мексиканец так громко смеялись, что совсем забыли о возможном штрафе. Мы тут же дали газу. А по дороге долго еще слышали продолжающийся громкий смех.
Мы ездили, как ты обещал, к морю. Ты, я и... Люсинька. Как можно было жить без всякого утешения? Без всё смягчающей, согревающей женской ласки. Ох, как это нужно было тебе! С каждым днем окружающая жесткость делала тебя все белее упругим, закаленным. Но нервы, нервы наши еврейские... Всё им нужно, всё их волнует и беспокоит, всё их касается. По дороге ты страшно злился каждый раз, когда она подсказывала тебе дорогу. Даже грубил ей, проявляя свой мужской гонор. А она, чуть толстенькая Люсинька, в ответ излучала счастливую улыбку. Ты же тихо мурлыкал про себя какую то неизвестную нам Киевскую песенку, круто наседая на руль при крутых поворотах.
А как можно было сыну божьему жить без умиротворяющей легенды о боге и божьем царстве?! Без познания того, что заставляет почти все человечество в глубокой вере склонять свои головы. И ты, по сути дела не религиозный человек, изредка, но все таки навещал синагогу, чтобы послушать знаменитого ребе или кантора, заказать и присутствовать на поминальной молитве об умерших родителях, жене своей. А на одной из полок книжной этажерки стояла, купленная тобой английская книга с названием Mankind's search for GOD3, которую ты мечтал когда нибудь, когда поднатореешь в языке, прочитать.
Бывало, при тебе скажут: Верить? О чем вы говорите? После того как он допустил такой страшный Холокост? И твое мужественное, с глубоко врезавшимися морщинами, лицо неподвижно застывает и басистый голос твой произносит короткую, как пистолетный выстрел, фразу: "Я считаю, верить, - так верить. Или совсем не верить".
Твоя бойцовская философия жить без колебаний и сомнений остается с нами.
Как то долго мы не виделись. Побывал я в Израиле у внука. Потом у родственника в Чикаго. Приезжаю, - звонок. Звонит твоя сватья Лиза. И сквозь слёзы:
- Миша, это я, Лиза. У нас большое несчастье... Давидка наш... Эти ночные смены... Сколько раз говорила я ему?! Ты ведь знаешь ... в последние годы, как он рвался встать на ноги ... чтобы жить и помогать ... Внезапно похудел до неузнаваемости. Совершенно неожиданно и тяжело заболел и боюсь...
Остальные слова потонули в горьких, безутешных слезах...
Пять месяцев стоического твоего единоборства с беспощадной, слепой, темной силой и, увы, мы стоим, Давидушка наш, родной, последний раз рядом с тобой... Никто из нас не плачет и не говорит о смерти. Научил нас этому, - ТЫ... Все это страшно мучительное для тебя время ты давал нам понять, что единственное и самое могучее оружие против нее, - пренебрегать, отвергать и не признавать ее проклятущую. Только в этом случае жизнь навечно останется бурно распускающимся, вечно растущим и красочным многоцветьем !
Стоит у твоего изголовья мудрая, маленькая Лиза, больше всех нас понимающая глубину и ужас пережитой тобой трагедии... Люсинька, неисчерпаемая доброта которой осталась невостребованной... И Малая, которой предстоит понять твердую, как скала, и прямую, как птицы полёт, философию деда.
А я, Давидка, в это время думал о том, что у меня обида на тебя осталась и она до сих пор не угасла. Что же ты, когда уже не решался водить машину, и попросил меня повести тебя в банк, чтобы оставить там свое последнее распоряжение, не стал делить со мной, с самым близким другом своим, страшную смертельную тоску? Я видел, как за маской обычных твоих разговоров стоял мрак неизвестности. Не пожелал, не захотел омрачать человека, у которого еще оставался завтрашний день. А напрасно. Лучше тебе было бы все - таки поделится со мной, и мы уронили бы на пару с тобой по мужской слезинке... Все же легче было бы тебе, чем оказаться потом одному дома со своим печальным грузом. И что же я тогда так и не отважился сам взять на себя часть этой фатальной тяжести, чтобы она не мучила меня до сих пор... Эх, да что теперь поделаешь!
И не беда, Давидка, что теперь твой будущий профессор по закону уже не сможет воспользоваться твоими бумагами и перебраться сюда. Не пропадет и там.
А вот то, что мы могли бы с тобой еще много, много раз посидеть за твоим гостеприимным столом, за хрустальным шкаликом и сахарными огурчиками... Конечно, могли бы... Да, вот...
Остался твой подарок..., помнишь, мое 70-тилетие. Прекрасный набор инструментов в пластмассовом чемоданчике. Машина то у меня старенькая. Чиню часто. И каждый раз, когда беру в руки чемоданчик ... чувствую твою щедрую, вечно беспокоящуюся, неуемную душу...