Аннотация: Опубликовано в "Русская усадьба". Сборник Общества изучения русской усадьбы (ОИРУ) Вып. 2 (18), 1996
Под звон пасхальных колоколов гуляем мы с мамой по Кремлю. Заходим в Архангельский собор. Мама остановилась около скромного надгробия, а я с удивлением прочла: "Царица Агафья, урожденная Грушецкая. Житие ее было 18 лет". Так я узнала, что в роду Грушецких, к которому принадлежала моя мать, была... даже царица. Мама мне объяснила, что судьба совсем юной прапрародственницы была трагической: она приглянулась восшедшему тогда на престол Федору Алексеевичу, сыну Марьи Ильинишны Милославской и царя Алексея Михайловича. Много спустя в сочинениях С.М.Соловьева я нашла любопытные характеристики царицы Агафьи. Обладая живым умом, была она по тому времени довольно образованной, знала иностранные языки, пыталась оказывать влияние на укрепление связей двора с иностранцами.
Со дня моего рождения меня окружали любящие Грушецкие. И самым главным другом был дедушкин брат Николай Федорович, мужественный, по-своему красивый человек. В семье вспоминали его молодые "чудачества", в частности, отказ от дворянских привилегий и решение участвовать в русско-турецкой войне на Балканах в качестве простого солдата, в результате которой он очень гордился своим солдатским Георгиевским крестом. Я помню, как посадил меня, маленькую девчонку, на мягкое казачье седло и научил ездить верхом. В молодости дядя увлекался рисованием, музыкой, играл на скрипке. Потом повредил руку, скрипка навсегда устроилась в футляре.
Жизни дяди я была очевидец, а вот о прадеде Федоре Александровиче Грушецком многое выискала в шестой книге русских дворянских фамилий, работая в читальном зале Исторического музея. Он был участником войны 1812 года. Пятнадцатилетним юношей, покидая объятую пожаром Москву, повстречал генерала - друга своих родителей, был взят им в свой полк. Участвовал в войне на Кавказе. Среди его наград - орден Св. Владимира 2-й степени с бантом, польский знак отличия за военные достоинства 4-й степени, орден Св. Станислава 2-й степени с императорской короной и в воздаяние усердной и ревностной службы - Св. Станислава 3-й степени. За беспорочную 25-летнюю выслугу в офицерском чине его наградили орденом Св. Георгия 4-го класса, за отличную и ревностную службу - Св. Анны 2-й степени. Именем Георгия он назвал своего младшего сына, отца моей матери, которому досталась впоследствии по завещанию пустошь Дерновое.
В отличие от старших братьев, Георгия Федоровича, видимо, не привлекали ни военная карьера - ее избрал Александр Федорович, ставший видным генералом, - ни традиционное помещичье земледелие, а интересовало коневодство, новые формы земледелия и хозяйства. Он окончил Петровскую сельскохозяйственную академию, студентом последнего курса исколесил Германию, Францию и часть Англии. Свободно владея европейскими языками, легко вступал в контакт, перенимал опыт местных аграриев, что помогло ему создать из своего Дернового удивительный уголок. Там он и женился на дочери соседствующего помещика Вареньке Кожиной, когда ей было восемнадцать, а ему двадцать два года - зимой они жили в Москве, в Доброслободском переулке на Разгуляе.
Совсем непохожим по стилю поведения и интересам был старший из братьев Грушецких - Александр Федорович. Он пошел по стопам отца, стал служить в кавалерии, отличался необыкновенной храбростью. Был участником русско-турецкой войны 1877 - 1879 гг. Ему было немногим больше 40 лет, когда он стал генерал-губернатором Тамбова. Я видела его всего один раз, он приезжал ранней весной 1912 или 1913 года. Вечером, прощаясь с родными, высокий, статный, в накинутой на плечи генеральской шинели, когда родные уговаривали его ехать через Воронеж, так как Дон уже тронулся, рискованно, он заявил: "Грушецкому ледоход не страшен. Даже интересно будет". У меня нет сведений о том, где и как закончилась его жизнь. А сын его Александр, двоюродный брат моей матери, был известным подмосковным садоводом.
Каждой девушке по "зеркальцу"
В нашем семейном архиве много фотографий. На старом любительском снимке виден подвал дерновского дома, на стене надпись - "Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить".
У стены молодая девушка, моя будущая мать. Распущенные по плечам волосы, восторженное выражение глаз. Она студентка Петербургского женского медицинского института. Каждый раз, когда я рассматриваю эту фотографию, мне вспоминается давний разговор мамы с бабушкой вскоре после разгрома Дернового. "Ты именно этого хотела, Зинуша?" Конечно, моя мама не думала о разрушении, она думала о справедливости и потому, оправдываясь, говорила: "Дерновое могло быть прекрасным санаторием для детей. Вот это я бы, пожалуй, сочла справедливым... А пожар, разграбление чужого имущества - варварство".
Много лет спустя, в годы коллективизации маму как врача мобилизовали сопровождать эшелон раскулаченных крестьян из средней полосы куда-то на Север. Она отсутствовала дома больше двух недель и вернулась в подавленном состоянии. Только спустя много времени сказала, что им запретили что бы то ни было об этом рассказывать.
Решение мамы стать врачом было принято не без влияния большого друга семьи Грушецких Виктора Ивановича Стемпковского, известного политического деятеля, члена Государственной Думы, врача по профессии. Несколько лет проработав земским врачом в селе Хлевном Воронежской губернии, она, узнав о конкурсе на занятие должности врача в московской фабричной больнице, предложила свою кандидатуру и была принята на работу. Маме предоставили большую четырехкомнатную квартиру с ванной и телефоном. Она отдала меня в частную гимназию-пансион. Прочно обосновавшись в Москве, мы постоянно общались с нашими родственниками. Здесь жила семья дедушкиной сестры Надежды Федоровны Мельгуновой, к тому времени вдовой, муж ее был профессором Московского университета, обе ее дочери - артистки. Младшая Ольга даже один сезон пела в парижской "Гранд-Опера", она была очень хороша собой и блистала в партии Кармен. Сын - известный историк Сергей Петрович Мельгунов. В 20-х годах он был выслан из России. Из исторических работ Мельгунова мне удалось прочитать только репринтное издание "Красного террора". Умер он в Париже в конце 50-х годов.
А осенью 1917 года мама получила от родителей телеграмму следующего содержания: "Дерновое сожгли, все имущество разграбили".
События того рокового дня развивались так. Рано утром Грушецких разбудил мужик из Нечаевки: "До вечера здесь не оставайтесь. Худо будет. Съезжайте засветло". До этого, несмотря на явные предвестники беды, бабушка Варвара Сергеевна не давала согласия на отъезд. Теперь же мужчины дома, дедушка и дядя, срочно собрали какие-то вещи, приказали запрягать большую коляску. Одеваясь в дорожный плащ, бабушка машинально сунула в ридикюль свой театральный бинокль.
Тронулись в Задонск, где в длинном, занимавшем полквартала пустом доме, разместились наскоро. Вечером того же дня в Дерновое подошла толпа. Взломали двери, из книжных шкафов вытрясли книги - у деда была большая библиотека, облили их керосином, не пощадили и рояль. Набили мешки всяким добром. Кто-то топором разрубил зеркальный шкаф и, чтоб никому не было обидно, каждой деревенской девушке вручили по "зеркальцу".
"Это не товарищи, а грабители, расхитители чужого добра и имущества, - писал маме Фрол Зачиняев. - Дом растащили, сожгли кухню, перевезли в Нечаевку конюшни. Все раскрыли и железо увезли. Разве это товарищи, это, просто сказать, шайка басурманов, расточителей чужого добра".
В это время Грушецкие вовсе не были богатыми, а только среднеобеспеченными людьми. Они постоянно работали.
Грубою веревкою кнута
Еще учась в Петербургском женском медицинском институте, моя мама познакомилась с Юлианом Марьяновичем Меленевским. Энергичный и обаятельный, он происходил из киевской дворянской семьи и учился на юридическом факультете Петербургского университета. Он был фанатиком, убежденным социалистом, называл себя профессиональным революционером и все средства, унаследованные им от родителей, тратил на "дело русской революции". Видимо, он пользовался большим авторитетом среди революционной молодежи, к тому же был способным журналистом. В довершение обладал приятным голосом, за что получил партийную кличку Басок.
Мама вдохновилась его идеями и вопреки просьбам и протестам родителей вышла за него замуж. Вскоре после этого она была исключена из института за участие в студенческой забастовке. За участие в деятельности Северного комитета РСДРП ей пришлось отсидеть два года в Ярославской тюрьме. Освободили ее под залог, внесенный родителями. По выходе из тюрьмы мои родители с 1905 по 1906 год жили за границей, а по возвращении в Россию отца арестовали. Маме удалось избежать ареста только потому, что она ждала ребенка.
Родители моей матери оказались правы в своих опасениях: замужество не принесло ей счастья. К тому же она разочаровалась и в способе, которым хотели привести народ к счастью. Мой отец был приговорен к ссылке в Сибирь и оттуда бежал с паспортом своего умершего брата. Мама пыталась получить развод, подавала прошение в Воронежскую консисторию о расторжении брака. Но ей было отказано.
Мне было около 28 лет, незадолго до этого меня приняли в штат газеты "Известия". И вдруг в редакцию пришло письмо от... моего отца. Он прочел какую-то мою корреспонденцию и пожелал познакомиться с дочерью, которую "знал как ребенка, а теперь вот она стала участницей строительства социализма". "Понравимся друг другу - будем дружить, не понравимся - конец еще одной сказке", - так лирически заканчивалось это письмо, хотя и адресованное лично мне, но вскрытое в отделе кадров редакции. Меня тут же обвинили в том, что я умолчала что-то об отце, мол, писала, что не знает, а он вернулся из-за границы.
В метрике у меня отец значился как дворянин Меленевский Юлиан-Марьян Иванов Марьянов, римско-католического вероисповедания. Теперь он именовался Марьяном Ивановичем. Рассказал, что прожив более двадцати пяти лет в Лондоне, решил вернуться на Родину с женой-англичанкой и двумя взрослыми сыновьями. Его сыновья с трудом говорили по-русски. У Блока есть такие строчки:
Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута?
Моему отцу эта "грубая веревка" обернулась пулей в затылок.
Осенью 1937-го он был арестован. Обвинения были стандартные - "терроризм", "шпионаж". Судила так называемая "тройка". На суде, выслушав приговор, не оставляющий у него надежды на жизнь, отец заявил, что не признает предъявленных ему обвинений, что это - ложь. В своем последнем слове он сказал: "Я - не дворянин, не помещик, не землевладелец. Землю получил в наследство, продал ее и все вырученные деньги отдал на дело революции в России".
Мама, умершая в 1944 году, так и не узнала о его страшном конце. Мне довелось все это узнать спустя полвека. В документах расстрельного дела, с которым мне дали возможность ознакомиться в Центральном архиве ФСК, не было указано на место его захоронения, сказали, возможно, Южное Бутово. По статьям 58-8, 58-11 и Постановлению ЦИК от 1 декабря 1934 года отец был приговорен к расстрелу и конфискации лично ему принадлежавшего имущества. Приговор был приведен в исполнение в тот же день - 20 января 1938 года.
Не легче оказалась судьба дедушки Георгия и его брата Николая. Однажды перед приходом белых дедушку с братом Николаем Федоровичем, вместе с другими стариками дворянами, арестовали и погнали пешком в Воронеж. Вернулись они еле живые. Здоровье дедушки сильно пошатнулось, но он еще продолжал работать в должности уездного агронома. Весной 1919 года его не стало.
Немногим более чем на один год пережила его бабушка. В пустынном, а по сути уже и чужом доме остался один Николай Федорович. Мама уговаривала его все бросить и переехать к нам в Москву, но тот лишь спросил: "А кто будет следить за могилами?" Был он человеком гордым и бескомпромиссным, в то же время большим любителем "эпатировать" публику. Он взялся, например, летом девятнадцатого года быть главным пастухом городского стада. Мы с мамой как раз приехали из Москвы на время ее отпуска, и я была свидетельницей изумительного зрелища. Похожий на библейского пастыря босой седой старик, бывший помещик Грушецкий, шел с огромным кнутом впереди стада, а за ним, поднимая пыль, тянулись коровы, телята, козы и прочий крупно-мелко-рогатый скот, торопившийся к своим городским дворам.
Горожане выходили на улицу специально, чтобы поглядеть на этот спектакль. А у власти города с каждым днем нарастало возмущение строптивым барином, сумевшим из своей беды сделать народное представление.
В письмах из Задонска Николай Федорович отмечал, что современная жизнь была бы даже интересной, если бы его не притесняли. Как специалиста в области коневодства в дореволюционные времена его привлекали к важному для армии делу, организации поставок лошадей, и он постоянно колесил по конным ярмаркам средней полосы России, подбирая лошадей, необходимых для кавалерии. В семейном архиве хранится паспорт - бессрочный, выданный Н.Ф. Грушецкому в 1895 г. Фотографии в этом паспорте не полагалось, в графе "на основании каких документов был выдан сей паспорт" отмечалось - "лично известен". Он был человеком не только увлеченным, но и деловым. О себе, о своей прожитой жизни он говорил: "Я - человек Александровской эпохи", то есть либерал, гуманист. После революции, естественно, потребность в его работе отпала. Незадолго до своего последнего ареста в 1926 году он написал из той, прежней, эпохи роман. Новая же возмущала его своей безнравственностью: "У нас недавно зарезали учителя и двух крестьян". Я не знаю, где потерялись его следы. Помню только, что кто-то показывал моей маме обрывок чужого письма, написанного корявым почерком. Это письмо было из лагеря: "Вчера еще одного закопали: Николая Федорова Грушецкого".
Немало трагических страниц вплетено в историю моей родословной. Собственно, на этом и можно было бы закончить извлечения из корня - семейных хроник. В каждом сословии были хорошие и плохие люди. Передовые и замшелые. Представители всех сословий в разные эпохи становились... жертвами. Гибли декабристы, теряли свои "дворянские гнезда" помещики, обрекались на жестокую смерть и помещики, и крестьяне. Бессмысленно разрушалась среда обитания, созданная трудом многих поколений. Вопрос о справедливости будет, видимо, вечен для русской истории.