Lib.ru/Остросюжетная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь]
|
|
|
- Аннотация:
НАПОЛЕОН: "Военных сил недостаточно для защиты страны,между тем как защищаемая народом страна непобедима".
|
В ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Рассказ
В непогоду у Родионова нестерпимо болела голова. Почти на самой макушке, в серебре редких волос, предательски притаилась ложбинка, в которой вполне могли бы уместиться несколько горошин. Где-то в ящиках старого комода давно лежала черная полинявшая тюбетейка с пришитой изнутри алюминиевой пластинкой. При вы-писке из госпиталя - в конце сорок четверто-го - хирург предостерег его: "Шапочку, Родионов, не снимайте. Мало ли что может случиться - для вас и шишка еловая небезопасна".
Восьмого мая он почувствовал облегчение - верный признак того, что погода переменится к лучшему. И как правило, его барометр - старые раны - не давал сбоя. Он даже повеселел и начал подумывать о том, как бы съездить в свой "инвалидный" магазин за всякими деликатесами.
И только одно не давало Родионову покоя: недавнее посещение школы, куда его как ветерана войны нередко приглашали. Он то и дело упрекал себя: вроде и долго говорил, да все больше не о том. Нет, он не фантазировал, не преувеличивал. И все-таки к чему эти ненужные подробности, как он косил из пулемета пьяных эсэсов-цев. Пустое это. А вот о разведке так и не промолвился, так и не удосужился поведать.
Жизнь свою Родионов прожил честно и справедливо, как это обычно делают добрые, без особых талантов люди. Вырос он в Питере, откуда и ушел защищать советскую власть. В частях особого назначения участвовал в горячих рейдах по Украине, в отрядах городской милиции боролся с бан-дитизмом, позже выкуривал из сопок "японца", на Карельском перешейке чуть было не нарвался на шальную пулю, которая пробила ему каску и, не задев ни волоска, ушла гулять в чистое поле .
Иногда в компании, и не ради вящего бахвальства, а так, под хорошее настроение, когда вокруг ершится молодежь, скажет как бы между прочим: "Я, бывало, до войны на спор подковы ломал. Возьмешь ее, негодницу, за концы, хруп - и нет ее. - При этом лицо его багровело, словно он и впрямь осиливал подкову. В такие минуты плечи у Бати, так называли его близкие, распрямлялись, весь он молодел и с хитрецой в голосе добавлял: - А среди питерских грузчиков слабаков не было: десять пудов зараз на плечи не возьмешь - иди гуляй".
И сейчас еще у Бати крепкие руки, особенно правая. Уж на что крепок приемный сын Алексей, а пересилить Батю ему так и не удавалось.
Но не всегда руки Родионова были такими. Полгода назад они едва справлялись с тонким одеялом да нехитрой больничной утварью. Хирург его родне так и сказал: "У вашего старика фронтовая закалка: мы ему, считай, за один присест две операции сделали - язву вырезали, а заодно и с застарелой грыжей справились. Скажу вам, такое перенести в семьдесят пять..."
Но, кроме самого Бати, никто по-настоящему не знал, чего ему стоил послеоперационный ад. По ночам мерещилась траншея, в которой он стоит по пояс в воде и безнадежно жмет на гашетку. Этот сон, точно назойливая кинолента, не раз прокручивался в его голове. И все с одним и тем же финалом: патроны кончились, а из-за пригорка вот-вот должна показаться цепь автоматчиков с засученными рукавами. И их тени все неотвратимее заслоняют багровый небосвод.
Как-то раз в палате было приоткрыто окно - и на тебе, подхватил воспаление легких. И в эти две недели, в редкие минуты забытья, чей-то таинственный голос советовал ему не про-сыпаться. Но Батя, человек сугубо земной, не послушал ничьих советов и со смертью решил погодить.
Книг он не читал - не имел к ним привычки. Да и плохо справлялся с буквами: образование - полторы зимы - не позволяло, к тому же засевший в темени осколок при малейшем напряжении давал о себе знать. Что еще оставалось Бате, как не глядеть целыми днями в белый больничный потолок с редкими желтыми разводами.
Познания о мире Родионов черпал из своего "карманного" опыта, в который были густо намешаны газетные новости да телевизионные передачи. Прислушивался он и к тому, что говорят ученые, по его мнению, люди - например, лекторы-международники и прочие профессора. От иных же, в ком усматривал несолидность и пустобрехство, попросту отмахивался. Взять хотя бы того же зятя, мужа младшей дочери Риты, Валерия. При одном его появлении Батя морщился, словно от кислятины. А ведь поди ж ты - художник, окончил академию, человек по всему образованный. А раздражала Батю непоследовательность зятя, его не-обязательность, за что и был прозван в сердцах Балабоном. Особенно любил художник бросаться слова-ми - что ни пообещает, не исполнит. И еще имелась у него противная манера прерывать Родионова на полуслове: "Ну и ахинею вы, Леонид Егорович, несете, просто уши вянут".
Но как бы там ни было, прибли-жался самый главный Батин праздник - День Победы - и даже Балабон будет у него полноправным гостем. А как же иначе, в этот святой день в душе и в доме должны царить мир да покой.
Все собрались у Бати: Рита со своим художником, приемный сын Алексей. Рядом с дедом, восседающим в торце стола, на зеленом деревянном коне качается внучка Наташка.
Перед Батей на тарелке лежат домашний холодец, кусок ржаного хлеба. Родионов в новой клетчатой рубашке, тщательно выбрит. Перед самым приходом родни он выпил рюму коньяку и оттого, наверное, сейчас проявлял несвойственную ему суетливость. Он поглядывал то на одного, то на другого, поджидая удобного момента, когда художник, наконец, угомонится и даст ему поведать о своей разведке. И едва тот умолк, Батя кашлянул в ку-лак, приосанился и принялся рассказывать.
- Как сейчас помню, - исподволь начал Батя, - был вот такой же солнечный день, хотя ночью прошел сильный дождь. Вдруг прибегает вестовой и говорит: вызывает, дескать, к себе комбат. Ну, я собрался и пошел.
Художник с тоскливой миной как-то непутево поковырялся в своей тарелке и, отложив вилку, меланхолически изрек:
- Да вы покороче, покороче... Без прелюдий и пейзажей.
Батя крепко не любил, когда его так беззастенчиво перебивали. Он искоса взглянул на зятя, словно шилом в переносье уколол, как бы сказав: не для тебя я, мол, Балабон, говорю - не хочешь, можешь не слушать. Он повернулся лицом к Алексею, продолжал:
- Значит, прихожу к комбату, а там уже двенадцать гавриков при всей амуниции. Смотрю, у некоторых "дегтяри", за ремнями по несколько лимонок. Всего взято с запасцем. Та-а-к, думаю, куда-то ребята наво-стрились. Только при чем тут я? А, оказывается, вот при чем. Комбат по карте показывает, где мы, а где должны быть немцы. Короче говоря, в последней перепалке все переме-шалось, и сейчас никто не может с точностью сказать, где враг и какие у него силы. Комбат нам и говорит: "Вашему отделению ..."
- Да говорите вы, наконец, - не унимался художник, - о главном!
- Валера, хватит перебивать, со-весть имей, - осадил художника Алексей.
- Стоп! - сдерживая себя, сипло проговорил Батя. - Ты, зять, мне не мешай. Не хочешь слушать, марш на кухню... Значит, на чем я остановился? Ах, да! "Вашему отделению, - говорит комбат, - надлежит выяснить дислокацию противника и, если возможно, захватить высотку - вот в этом районе, рядом с шоссе ...Словом, провести разведку с боем." - Оказывается, серьезное дело зате-вается. Та-а-к ... Ну, мы, значит, и отправились. Идем с оглядкой. Ни-кого пока не видать. В кустах поют птицы, пахнет медуницей, даже не верится, что кругом война. И вдруг слышим: гыр-гыр-гыр - фашисты балакают. Рукой подать, за кустами. И громко так, не таясь. Да, забыл сказать: пока мы шли, наш командир отделения сержант Травкин куда-то пропал. Как сквозь землю, сукин сын, провалился. А тут немцы. Команды, конечно, никто не подает. Некому. Вроде бы у нас заминка происходит. Неприятная, скажу я вам, заминка. И вот я, поскольку самый старший, мне тогда уже за тридцать было, считай старик, набираю в грудь воз-духу и что есть силы командую: "Пер-ва-а-я ро-та, заходи справа, вторая ро-о-та, заходи слева. .." А сам в это время ребятам подаю знак: готовь, мол, гранаты к бою. И вот мы и рванули по гаду. Веришь ли, - тут Батя определенно уже об-ращался к Алексею, - мы так их прищучили, что они бежали от нас как наскипидаренные. Духу не хва-тило гнаться за ними. Остановились у какой-то баньки. Помню, смородины там уймища ...
- Ну, Батя, ты и даешь, - кисло встрял художник. - Выходит, ты один умный, а немцы дураки? Так они тебя и поняли: рота слева, рота справа... Чушь собачья.
- Чушь собачья, говоришь?! - взъярился Родионов. От негодования у него на висках даже волосы встали торчком, а огромная рука, которая лежала на столе, рядом с тарелкой, нехорошо завибрировала. - Ишь, умник нашелся - чушь, говорит. Выходит, дед враль? Нет, ты мне ответь! - Батя стал угрожающе под-ниматься со стула. - Я вот тебя сейчас возьму за шкирку, тогда уз-наешь, что такое война.
Тут Рита и Алексей вступились за Балобона. Они знали, что Батя в "нервах" бывает крут и в действиях порой несправедлив. Наташка пере-стала качаться на коне и широко раскрытыми глазами смотрела на деда.
- Можно же покороче, - сбавляя на полтона, проговорил художник. - Ну, пошли в разведку, ну, разведали что надо, ну, всыпали фашистам перца, вернулись в свою часть и вас наградили.
- Эвон, как все просто у тебя выходит: разведали, всыпали, вернулись. - Родионов едва заметно коснулся рукой тарелки. - Если бы так, если бы вернулись. Только трое и остались в живых . ..
Наташка, внимательно слушавшая деда, затаила дыхание. Дед глотал что-то невидимое и никак не мог проглотить. Наконец Батя тихо сказал:
- Ты, Валера, - он впервые за это время назвал зятя по имени, - ко мне в этот день больше не приходи. По-хорошему прошу тебя. Неровен час, всякое может случиться.
- Могу и не приходить. Все равно с этой перестройкой все летит к чертям собачьим...
- Вот так вот, не приходи. Кому, если не вам, своим родненьким...мать вашу так... я могу об этом рассказывать? Длинно, говоришь, нудно? А в жизни что, коротко было? Каждая минута на передовой равнялась суткам, да что там суткам ... - Батя горестно вздохнул. - Матери нет, она бы меня поняла, ой поняла бы.. .
Раздался звонок. Родионов прямо на глазах преобразился и с торжественным видом взглянул на художника: "Сейчас ты увидишь, как меня будут поздравлять шефы. Один момент, Балабончик, сейчас убедишься, как уважают ветеранов войны". Он тяжело поднялся со стула и, при-падая на левую ногу, заковылял к двери. Но вместо шефов перед Батей предстал его родной сын Вла-димир. На нем был темный костюм, нейлоновая сорочка с синим в обильную блестку галстуком.
- Салют, оккупантам! - поприветствовал присутствующих гость и достал из кармана плаща бутылку "Столичной".
- Ты, что, Вовик сбрендил? - тихо спросил отец. - Раздевайся, садись, гостем будешь.
- Нет, я не сбрендил, пока вы тут из себя героев строите, в Риге готовится парад эсэсовцев...
- Каких еще эсэсовцев, Вов? - на загривке Родионова забегали холодные мурашки. - Или ты, сынок, еще не проспался?
Владимир снял плащ, вздернул его на один из крючков допотопной вешалки и подошел к столу и водрузил на него бутылку. Но садиться не стал. Засунув руки в карманы брюк, стоя лицом к окну, щерился, открыв ряд металлических коронок, которые ему насадили в нижнюю челюсть в исправительно-трудовом лагере.
- Нет, отец, я-то проспался, это вы тут в своей резервации дрыхните и ни черта не знаете. Теперь все наоброт: те, кто освобождал Ригу от фашистов...знаете, как теперь называются? Кстати, и ты отец попадаешь в это число...
- И как же? - понизив голос, спросил Родионов старший.
- Оккупантами - вот как...А те, против которых ты, Батя, воевал, теперь национальные герои.
В комнате воцарилось молчание. Вроде не хочется верить, но Владимир хоть и подшафе, однако голос не выдает в нем шутливых ноток. Хотя не всегда он таким бывает и еще неизвестно, какие коленцы выкинет сегодня.
Отношения отца с сыном были сложные. Дважды Родионов-младший попадал в некрасивые истории, за что и был судим за хулиганство. В своих злоключениях винил отца. Однажды даже сказал ему; "Когда я еще по спецшколам мыкался, ты взял в дом Алешку и он для тебя стал роднее сына родного". Батя пытался объяснить: "А ты, сынок, забыл, как я из тебя хотел человека сделать? Устроил в ремесленное училище, на последние деньжата купил выходное пальто и ботинки - учись, Вовик, не балуй. А ты - что? Проучился с полгода и айда чинчики по улицам сшибать. На отца плевал. Я, бывало, пойду в магазин, а меня там кондрашка хватит - и кто меня выручал? Только не ты. Тот же Алешка с матерью, пока она была жива, катали меня в коляске, как ребенка малого. А на-счет Алексея ты зря так. Я ж тебе рассказывал, как мы с его отцом Захаром вместе воевали... Нарвись я тогда на пулю и выживи он - он бы тебя воспитывал. Да не в Алешке дело, сам ты, Володька, дурака валяешь ..."
Когда Владимир подошел к столу и как-то едко усмехнулся, Батя понял - сын изрядно навеселе и сейчас начнет ко всем придираться. И действительно, вальяжно усевшись на свободный стул и посмотрев с прищуром на художника, с ехидцей сказал:
- Что, Рубенс, по-прежнему компостируешь колхозничкам мозги?
Художник работал по договорам, оформляя в сельских районах наглядную аги-тацию.Рисовал на плакатах вождей мирового пролетариата, окорока да сосиски, в то время как в сельмагах кроме хомутов да подседельников ничего другого не было и в помине.
Затем Владимир глянул в сторону покрасневшей Риты и дурашливо перед ней расшаркался:
- Пардон, Риток, если что не так сказал. Но правде надо смотреть в глаза. Нацизм подымает голову, а в это время художники малюют сладкие пейзажики и разные деликатесы, которых отродясь в глаза не видели.
Рита вздохнула, передернула плечами и под столом рукой дала знать мужу: мол, молчи, не заводись.
Алексей смотрел на художника, ожидая от него хлесткого отпора. Но тот ничего не ответил, продолжая сосредоточенно копаться в тарелке с холодцом. Тогда Родионов-младший перенес свое внимание на Алексея и осоловелым взглядом осмотрел его с головы до того места, где конча-лась спинка стула.
- Ну, а ты, что скажешь, брат мой, враг мой?
- Ничего особенного, вот пришел поздравить отца с праздником. Я тоже слышал по приемнику о демонстрации в Риге, но не хочется в этот торжественный день говорить об этой погани.
- Поздравить, значит, - Владимир старательно прилаживал сигарету в длинный мундштук. - Поздравить - это хорошо ... А ты вот скажи мне, Алеша, почему отец всегда ставит тебя в пример - мол, учись, Вовик, жить у Алексея? А я смотрю на тебя и, ей-богу, не пойму, чему мне, ма-терому мужику, у тебя учиться. Хоть убей, не пойму.
- Значит, не учись, - спокойно ответил Алексей.
- Так нечему же у тебя учиться. Мы сами с усами. Техникум по крайней мере имею, тружусь на флагмане мебельной индустрии. Тебе бы, братишка, у меня поучиться... не ломаться под жизнью. Она меня гнет, а я изворачиваюсь, не поддаюсь . . .
Батя с тревогой наблюдал за сыном, слушал его казалось бы простые, но на самом деле пропитанные озлобленностью слова и прикидывал, как бы избежать ссоры. "Хоть бы кто с фабрики пришел, - с надеждой думал Родионов, - может, отвлекли бы от недоброго разговора". Он знал, что это только прелюдия, что, распаляясь, Владимир вскоре закусит удила, и тогда весь праздник пойдет вразнос. Сын всегда норовил поскандалить, кого-нибудь подковырнуть обидным словом, задеть, оскорбить. Из-за этого "таланта" даже близкие родственники старались обходить его стороной, на что Владимир зло отвечал: "Я вам всем попе-рек горла встал. Как же, бывший зэк, нелюдь".
В дверь снова позвонили. Батя не-произвольно поднес палец к губам, как бы предупреждая: "Не шумите, ребята, это, наверно, ко мне ... с фабрики". И преодолевая слабость в ногах, пошел открывать дверь.
На пороге стоял сосед Нечаев, седой коренастый человек. На груди у него поблескивали ордена и медали, обильно перемешанные все-возможными знаками и значками. В руках он держал потертый фотоальбом.
- Заходи, Никитич, - обрадовал-ся Родионов.
- Может, я некстати? У тебя, ви-жу, гости. ..
- Все свои, проходи, садись. Мое-го холодца попробуй.
Сосед прошел к столу и устроился рядом с Владимиром. Тот продолжал курить, глядя куда-то в окно.
- Ну, если только на минутку, - сказал Нечаев, оглядывая по очере-ди присутствующих. - Дочь твою, Риту, знаю, а это по-моему, ее муж Валерий... Однако вас, - обратился он к Владимиру, - что-то не припомню.
- Сын, Володька, - сказал Родионов и пододвинул соседу тарелку с вилкой. - А тот - у окна - мой младший, Алешка. Ты его, конечно, знаешь, частенько забегает ко мне .
Алексей с интересом наблюдал за Батей, заботливо ухаживающим за Нечаевым. Рита хорошо знала соседа и обрадовалась его приходу.
- Федор Никитич, это ваш семейный альбом? Можно взглянуть?
- Пожалуйста. - Он протянул Рите альбом. - Обещали сегодня прийти школьники, так я для них собрал всю свою фронтовую летопись. Но судя по тому, что сейчас творится в мире, о нас забыли. Теперь не мы в почете, а те щитомордники, на бляхах которых написано "Бог с нами"...
Рита бережно взяла в руки альбом и стала листать его. Хотела отвлечь стариков от мрачных мыслей.
- Да тут на фотографиях одни военные...Ой, Валера, - обратилась она к мужу, - посмотри, Федор Никитич еще молодой, на танке. Какой же это год? - Рита извлекла из прорезей снимок и перевернула его: - Сорок третий...
- Это мы только что возвратились из рейда, - пояснил Нечаев. - Грязь, распутица . .. Видите, какие на гусеницах комья земли?
Художник нехотя пододвинул свой стул ближе к жене. Владимир через плечо Риты тоже заглянул на пожелтевшие фотографии.
- А тут вы с какой-то девушкой. А что, она тоже служила в танковых войсках?
- Да нет, - Нечаев улыбнулся, - это наши "шефы", отдельный бата-льон связи. Они к нам обычно во время отдыха приезжали. На этой карточке я только что вышел от нашего батальонного парикмахера Коли Ахромеева. От меня чертовски пахло шипром, и Оля, видите, какую сделала гримасу . ..
- Шипр - это офицерские духи, - с иронией сказал художник. - Мой бывший командир взвода, в котором я служил, бывало после бритья выливал на себя полфлакона.
- Да не в этом дело, Пикассо, - перебил художника Владимир. - У тебя не язык, а помело. Сейчас речь идет о перевороте, понимаешь? А мы тут сидим и рассусоливаем о давно минувших битвах...
- Стихните, ребята! - строго прикрикнул Родионов.- Сегодня никто не в состоянии помешать мне отметить этот день. Умру, но стопку за Победу опрокину...
Фотографии пошли по рукам. Рита долго разглядывала одну из них. Затем протянула отцу:
- Папа, справа от Федора Никити-ча очень похожий на тебя боец. Гимнастерка еще без погон, наверное снимок довоенный.
- А тебе не понятно? - Худож-ник тонким нервным пальцем ткнул в центр фотографии. - Видишь, кто-то на броне обрисовывает мелом места попаданий? Ясное дело, идет разбор учебных стрельб.
- Это которая - учения? - Родионов передал фотографию Не-чаеву.
- Нет, это не учения. Тут 1941 год. - Сосед приободрился и, казалось, складки на его лице стали разглаживаться. - Не поверите... По существу, это исторический снимок. - Сосед явно волновался, отчего нижняя губа и руки стали заметно подрагивать. - Это мы после первого боя. А вот этот парень, что без шлемофона, - наш командир танка - обводит мелом места попаданий. С полсотни снарядов угодило в танк и, как видите, ничего кроме вмятин.
- Ну уж это из области фантасти-ки. Я сам служил в армии и знаю, - художник сделал категорический жест рукой.
- Заткнись, - Владимир погрозил художнику кулаком. Слушая Нечаева, он даже притих и даже глаза присмирели. - Продолжай-те, Федор Никитич. - Его явно заинтересовал рассказ ветерана.
- А чего тут много распростра-няться...В самом начале войны дело было. Я служил наводчиком на тяжелом КВ. Броня у него чуть ли не с ладонь. Когда немцы рыпнулись на нас, мы им устроили ловушку. Торфяник, собственно, помог. Дорога шла как раз по нему ...
- Это по-военному называется дефиле, - не утерпел Балабон.
- Правильно, дефиле. Мы спря-тались в ольшанике и стали ждать. Смотрим, прут - насчитали аж девятнадцать танков. Ясное дело, одним нам эту громаду не сдержать, но и отступать приказа нет. И вот, этот самый парень, наш командир Усманов, мне и говорит: "Давай, Федор, устроим фрицам русскую баню, все равно нам отходить некуда". И что он, чертяка, придумал: "Бери, - говорит он мне, - сначала на прицел первый танк, а затем, когда тот задымит, шарахни по последнему". Понимаете, о чем идет речь?
Нечаев почему-то смотрел на художника.
- А чего тут не понять - элементарная военная хитрость.
- Вот именно - военная. Я так и сделал - первый и последний танк поджег. А когда немцы опом-нились, разобрались что к чему, давай из всех стволов бить по нашей машине. Секли как только могли.
- Значит, уйти они оттуда уже не могли?
- Куда там, Егорыч, - кругом трясина ... Как куропаток, мы гансов там и пересчитали. Правда, и нам досталось ...
В комнате наступило молчание. И только из соседнего дома неслась знакомая мелодия, навевающая вос-поминания о пролетевшем времени - "Где же вы, друзья-однополчане?"
- А здесь - я на своем пепели-ще, - продолжал свой рассказ Нечаев. - Я не хотел сниматься, но мой приятель, фронтовой фотокорреспондент, заставил: говорит, для истории пригодится. А сам плачет... Вытрет слезы, настроит фотоаппарат, а слезы опять все застилают. Я тогда еще не верил, что все мои тут под головешками похоронены - и мать, и две сестры, и старая бабка. Надеялся, что отыщутся, видите, на лице нечто вроде улыбки. Но это скорее нервный тик... - Сосед умолк, и углы губ дрогнули.
Родионов положил свою огромную ладонь на плечо Нечаева и крепко прижал его к себе.
- Ну, за такое дело не грех и выпить, - Владимир поднялся со стула и стал разливать вино в небольшие стаканчики.
-Я ведь по делу зашел - попросить какого-нибудь клея, а то альбом совсем истрепался. - И как бы между прочим Нечаев спросил: - К тебе, Егорыч, уже с фабрики приходили?
- Да вот жду, с минуты на минуту должны быть.
- Меня раньше в этот день наве-щала целая бригада с целлюлозно-бумажного завода. Правда, в прошлом году ...
Родионов почувствовал, что хочет сказать сосед, и не дал договорить:
- Клей где-то был, сейчас поищу. Он отправился на кухню и стал рыться в столе. Последние слова соседа сильно его взволновали. К серд-цу подступил холодок, и Родионов вдруг ощутил себя совсем одиноким.
Проводив соседа, Батя снова пошел на кухню, достал из шкафа бутылочку корвалола и долго, трясущимися руками прицеливался ею в стаканчик с водой. Вошел художник.
- Вот твой сынок, Батя, весь как на ладони. Чуть было всю обедню не испортил. Мне перед своим ребенком стыдно.
- А ты, Валера, лучше Володьки? Между прочим, вы оба меня с праздником так и не поздравили. Чужой человек, сосед, поздравил, а вы - нет. Как вас только земля носит - ни слова хорошего, ни праздника для вас не существует. Чем вы живете? Вы меня даже по имени-отчеству не называете, все "Батя" да "Батя". Ну хрен с вами, называйте как вам угодно, только не срамите себя.
Наташка тоже пришла к деду на кухню. Обхватив ручонками его но-гу, настойчиво добивалась ответа: "Дедушка, а ты папу больше не бу-дешь ругать? Не будешь?"
Уже поздно вечером, лежа в постели, он перебирал в памяти минувшие события. Так готовился к этому дню, а он прошел сумбурно, скомкано.
Не давало Родионову покоя и то, что забыл в споре с Балабоном рассказать, как после разведки сам командир полка при всех расцеловал его и сказал: "Ты, Егорыч, настоя-щий герой! Это же диверсионная группа была заброшена к нам в тыл, а ты ее как следует шуганул". И еще припомнилось, хотя за это он не ручался, может память что-нибудь сдуру подсовывает лишнее. Да нет, вроде бы все так тогда и было: "Буду жив, Егорыч, представлю тебя к Герою. Таких, как ты, люди должны узнавать издалека".
"Какое там узнавать, - горько размышлял Батя, - хотя бы иногда вспоминали".
А потом была страшная бомбежка и три дня непрерывных боев. Курляндия. Немцы точно очумели: вместо того, чтобы сложить оружие и уповать на милость победителя, они, словно сорвавшиеся с цепи собаки, валом ва-лили на его полк. В горячке боя Родионов не видел ни восхода солнца, ни заката. Раскаленный от стрельбы кожух пулемета просил передышки, остуды, и в такие минуты Родионов молил бога, чтобы не подвел ствол, выдержал адское напряжение.
После трепки, которую им тогда устроили фашисты, полк отвели на отдых. Говорили, что командир полка тяжело ранен и его отправили в глубокий тыл. С ним растаяла и мечта о золотой звездочке.
"А какая для меня разница, - думал Батя, - золотая лежит у меня в гардеробе звезда или самая обыкновенная эмалированная? Разве, чтоб Балабону доказать... Но это же смешно... Да нет, не смешно: будь у меня Золотая, шефы на меня смотрели бы по-другому. Обяза-тельно по-другому".
О шефах он не забывал все эти дни: вот-вот раздастся звонок в дверь и кто-нибудь с фабрики при-дет поздравить его с праздником. Если честно, то и на художника он накинулся из-за них. Будто к неуважению шефов прибавилось еще и неуважение зятя. Этого он не мог вы-нести.
Батя невольно начал вспоминать, как раньше в этот день приходили к нему шефы, поздравляли. На 35-летие даже преподнесли теплый, специально связанный по его росту, с оленями на груди свитер. И еще алый букет тюльпанов. Это Батя помнил хорошо, ибо к цветам у него еще с войны было особое отноше-ние. Летом 1944 года отделение решило поздравить медсестру батальона Катю Смоленкову с днем рождения. Но где добыть букет? И вот Леонид Родионов первым вызвался "сбегать" за ними на близлежащий хутор, который только что отбили. И хотя никаких фрицев там не было, Родионов подходил к нему с огляд-кой. Война научила его не доверять обманчивому затишью близкого тыла. И не зря: только он подошел к палисаднику, как слева, у самого уха, проныла пуля. "Снайпер бьет", - мелькнуло в сознании и Родионов дал полный вперед, в самую гущу одичавшего цветника, где и продержал его снайпер до самого вечера. Родионов лежал на земле и время от времени скрежетал от бес-силия и злости зубами: "Ну подож-ди, сволота, я до тебя еще доберусь".
С председателем фабричного профко-ма Неллией Борисовной Зубковой Батя был лично знаком. Это она распорядилась выдать ему талоны в рабочую столовую, когда он выпи-сался из больницы. Всегда ему улыбалась, шутила, и теперь, чтоб забыть. Нет, наверняка что-то там у них на фабрике стряслось. Может, план го-рит, а может, та женщина, которая всегда приходила, заболела? А может и впрямь, я стал для них оккупантом? - осенила вдруг Батю сумасшедшая догадка. - Сейчас все может быть...голых баб по телевизору показывают.
Родионов мысленно пустился в разговор с Зубковой: "Мне, Неллия Борисовна, ничего от вас не нужно, все у меня есть. А если что и приспичит особенное, так я попрошу детей - выполнят мою просьбу. Мне надо... - И тут Батя осекся. - А что мне надо? Три гвоздики да открытку с казенным текстом? Нет, открытку можно положить в почтовый ящик, цветы... да что я, цветов не видал? Мне надо, Неллия Борисовна, всего-то самую малость - чтоб меня не забыли. Чтобы раздался, как всегда, звонок, я открываю дверь, а на пороге стоит приветливая женщина и спрашивает: "Это вы будете Леонид Егорович?" Я отвечаю: "Так точно, это я". "Вот пришла вас поздравить с Днем Победы. От всего коллектива. Леонид Егорович, мы все вас любим и помним . . ." И тут же его мысль тоскливо мет-нулась к прошедшему дню: "Я-то ладно, как-нибудь перебьюсь... У меня все же есть дети, внучка, а вот каково ему, Нечаеву? Ведь он один как перст. Выходит мы с ним оккупанты? Ну, держитесь, сволочи недобитые, мы вам еще покажем оккупантов...".
Батя горестно вздохнул и тяжело перевернулся на другой бок. И хотя в комнате было достаточно темно, на стене отчетливо виднелась большая фотография. На ней Леонид Егорович с женой Екатериной Смоленковой. Да, с той самой медсестрой Катей Смоленковой, в день рождения которой он едва не угодил под снайперскую пулю. Екатерина Александровна прожила с ним долго и, возможно, сча-стливо. Но утверждать это наверняка он не брался. Когда ее не стало, мир для Родионова померк.
"Вот я и говорю, Неллия Борисовна, что дело не в ешке, а в притешке. Приди сегодня кто-нибудь от вас, я и с художником не стал бы связываться. К чему? Все равно ему ничего не докажешь. Но знаю другое: он только для форсу мне перечит, сам-то мягче пластилина. С ним мы раз-беремся, а вот как быть с вами? Значит, что же получается - год от года вы нас все больше забываете? Все больше забываете . .. больше забываете . .. забываете...Ну и правильно, мы же оккупанты..."
Батя уснул и не видел, как где-то за лесом, в рыбацком поселке, взлетали в майское небо праздничные ракеты. Однако это не был салют в честь Дня победы, это салютовал сам себе только что народившийся первый миллионер Латвии. Своим рисунком и цветом фейерверк напоминал то красные, то зеленые гвоздики. Их далекий отблеск доле-тел до его комнаты и разлился по белому потолку, желтоватому накату стен, белесому полю пододеяльника и, скользнув по никелированной спинке кровати, сбежал цветными зайчиками на пол. Батя спал и видел длинный, бесконечный сон...
...Лежит он в своей потрепанной шинельке посреди огромного картофельного поля и разводит костер под солдатским котелком. Про себя ду-мает: "Порадую ребят свеженькой скороспелочкой. Они мне за это большое спасибочко скажут". И по мере того, как костер разгорался, кверху шел густой отвесный столб дыма. Он медленно поднимался к самой макушке белого, насквозь пронизанного лучами солнца, облака. И от этого безмятежного неба, запаха подгоревшей картошки и без-людного светлого поля нисходила на Родионова истинная благодать.
Но, видимо, на дым начала отзываться вражеская артиллерия, посылая снаряд за снарядом в его сторону. Сначала они летели редко, потом все чаще и чаще. Он понял - его взяли в вилку и теперь из нее не выпустят. В страхе, что ему так и не удастся полакомить товарищей, Родионов опрокинул на землю котелок и стал то-ропливо собирать горячие картофелины и засовывать их под шинель. Они нестерпимо жгли грудь, но он, не обращая на это внимания, быстро работая руками и ногами, ящерицей пополз от костра. И когда показа-лось, что ушел, оставил в дураках стрелявших, почувствовал вдруг страшную вибрацию земли и нестерпимый вой летевшей фугаски. Растопыренными пальцами он пытался ухватиться за отцветающую картофель-ную ботву, чтобы не поддаться силе, увлекающей к невидимой пропасти. Но руки не дотягивались до ботвы, и Родионов, в жадной надежде уйти от чего-то неотвратимого, гибельного, стал отчаянно молить о помощи: "Бра-а-а-т-цы! К-а-а-тя-ааа!.."
...На мгновение он пришел в себя, открыл глаза и стал смотреть на отсветы, проникающие в комнату из окна. Они плескались на стене, на фотографии, с которой в красивом платье, с высокой, непривычной прической, смотрит на него Катя. "Бесполезно, все бесполезно...", - тихо, словно это был большой секрет, проговорил Родионов, чувствуя, как сознание его затуманивается дымами, а он каким-то непостижимо легким бегом попирает землю, стремясь к впереди маячившему красно-оранжевому шару. Он выбежал из тумана и едва не угодил в теснину, глубокую, уходящую к горизонту, к далеким зорям и, увидев эту красоту, он на мгновение попытался задержаться на краю обрыва, но сила инерции продолжала тащить его вперед. И ощущая ледяной холод в груди, он взмахнул руками, и не пытаясь больше сопротивляться, взлетел над желтыми ржаными полями, над голубой излучиной речушки, и по мере того, как полет продолжался, боль из груди уходила, уступая место небывало отрадному, никогда до селе не испытываемому чувству.
Красно-оранжевый шар приближался, рос на глазах, но Родионов не страшился его, он жаждал этой встречи и потому, закрыв глаза, прижал руки к бедрам и, подобно снаряду, устремился в самое пекло ослепляющего шара. И если какое-то существо или какая-то сущность наблюдала тогда за ним, то непременно заметила бы его мгновенное исчезновение, а вместо него разглядела бы почти невидимое золотистое облачко пара, воспарившееся к темному небу, усыпанному яркими, необыкновенной величины, звездами. Возможно, это была душа его, познавшая жизнь, но так и не познавшая немоту смерти.
Но все проходит, не оставляя следа...
Раздел редактора сайта.
