На Павла Валентиновича Катаева меня "навел" Анатолий Приставкин. "Хотите узнать историю о том, как два интеллигентнейших еврея ходили в разведку? - спросил он. - Дело, разумеется, не в том, кто они по национальности, а в том - как к людям этой национальности относились те, кто с фашистской свастикой на рукаве зачислил себя в "защитники" Дома Советов"
Дозвониться до писателя Павла Катаева было делом техники и он, немного посомневавшись, согласился на встречу. Состоялась она в Латвийском посольстве, 5 октября 1993 года. Однако разговор с ним начался не с политических событий, которые тогда будоражили не только Россию, но и прилегающие к ней бывшие союзные республики. Все ждали - чем же все кончится, куда качнется маятник, и не отразится ли его амплитуда на внутренних делах "отшатнувшихся" территорий...
- Павел Валентинович, первая книга, которую я в детстве самостоятельно прочитал, была "Белеет парус одинокий", написанная вашим отцом. Конечно, это было давно, но ощущения, навеянные ее страницами, живут в душе до сих пор. Чистота помыслов, романтический холодок времени...Я уж не говорю о "Двенадцати стульях", одним из автором которой был ваш дядя Евгений Петров...Выходит, писательский талант или ремесло, как вам будет угодно, передаются по наследству? И очевидно, непросто оказаться " в тени" всенародного признания своих именитых родственников?
- Дело во времени, в иных эстетических вкусах. У меня с отцом были великолепные отношения, но я никогда не позволял себе существовать в литературе за его счет. Просто у меня к самому себе всегда были большие внутренние претензии. Слишком много душевных сил я отдал тому непродуктивному ощущению, которое называется невостребованностью. У меня написан роман, который в течение четырнадцати лет не могу опубликовать. Вначале это было немыслимо по идеологическим соображениям, сейчас - по коммерческим...
- О чем ваш роман и каков он из себя - традиционный, в духе соцреализма с элементами критики общественных устоев, или это нечто из разряда кафкианского разглядывания жизни под "микроскопом" глубинной психологии?
- Моя книга под названием "Один в океане" состоит из трех частей: "Футбольное поле в лесу", "Один в океане" и "Близнец. Рок-проказа". При написании этой вещи я пользовался теми ходами и приемами, которыми, пожалуй, не пользовался никто. Во всяком случае, из тех литераторов, перед которыми настежь открывались двери издательств и типографий. Мои персонажи - стукачи, лилипуты, матросы и...одиночество.
- Не стало ли ваше литературное долготерпение причиной вашей причастности к политике?
- Да, я никогда не был адептом той системы. Но не был и диссидентом в известном смысле этого слова. Весь мой протест заключался в риторике, за что литературные чинуши творили мне мелкие пакости. Возможно, самый "героический поступок" выразился в том, что однажды - то ли в Доме литераторов, то ли на каком-то собрании, - я обозвал газету "Правда" фашистским листком. Это, конечно, шло от моей невоздержанности. Но меня постоянно раздражала непререкаемость "руководящей и направляющей силы". Заметьте, не воли, не доброты, не идеи, а силы. Эдакая заботливая железная длань, которая, того и смотри, "ласково" возьмет тебя за горло. И когда в июне 1991 года к власти пришел Ельцин, я впервые по-настоящему ощутил полноту жизни. Я почувствовал себя абсолютно свободным человеком. Я мог бояться уголовщины или несчастного случая на дороге, но только не своего государства. И когда в августе 1991 года я находился возле Белого дома со своими, а не с "нашими", я увидел, сколько в Москве настоящей интеллигенции. Интеллигент-инженер, интеллигент-рабочий, интеллигент-бизнесмен. Это были дни какого-то святого озарения.
- И вы до сих пор остались ему верны этому "святому озарению"?
- С некоторыми оговорками. Государство обязано своих граждан защищать от бандитов, произвола чиновников, нищеты, и это так же естественно, как во время дождя раскрыть над головой зонтик. Но об этом государство стало забывать...
Меня иногда считают грубым, и я действительно способен на резкость - эмоциональную, конечно...А когда началась "дуэль" Ельцина с Белым домом, я готов был Бориса Николаевича растерзать на куски и пропустить через мясорубку. Ну почему он позволил этой красно-коричневой мрази издеваться над собой и над своим народом? Я его ругал, но одновременно и оправдывал. Легко говорить за медведя, на которого идут с рогатиной. Надо быть в его шкуре, чтобы правильно оценить, какой лапой кого бить. Но про Ельцина я еще узнал и другое...Сейчас я его сравниваю со своим любимым режиссером Эфросом. Если Ельцин выжидает, значит так нужно...
- В августе 1991 года вы как бы ощутили момент истины или, как вы выразились, святое озарение... А что вы чувствовали в эти три-четыре октябрьских дня?
- Третьего октября я вышел купить ребенку "Сникерс". Это было на проспекте Мира. Пустынные улицы, унылая воскресная хлябь. И вдруг появляется крытый грузовик, и когда он проехал, я увидел в кузове озлобленные лица и красный флаг. Зловещее зрелище. Вернувшись домой, я начал довольно эмоционально высказываться на сей предмет. Меня стали успокаивать в том смысле, что путчей много, а нервная система одна. А я все заводился и заводился. Я понимал, что над всеми повисло что-то страшное, и что, возможно, дороги назад уже нет.
Я неотрывно слушал радио Свобода и где-то в районе девяти вечера услышал призывы сподвижника Ельцина Юшенкова - придти к Моссовету. То же самое по ТВ говорил и Гайдар. И когда я прибыл к Моссовету, там уже собрались тысячи людей. Здесь же я увидел своего давнего приятеля Михаила Иосифовича Паперно. Он работает в издательском агентстве "Юго-запад", которое помогает издавать наш писательский альманах "Апрель". Мы страшно обрадовались друг другу и все время держались вместе. Но просто болтаться по улицам - это не в наших правилах, и мы стали искать какое-нибудь полезное занятие. Дело кончилось тем, что мы записались в дружину, в которой в основном были молодые парни с открытыми лицами.
Командовал нами бывший военный - высокий, крепкий человек в кожаной куртке. Звали его Сергей. Он построил нас и просто сказал: товарищи, нужно столько-то человек в разведку. Несколько человек сразу вышли из строя. Кто-то не "дошагнул", но таковых было немного. Так мы с Мишей стали "разведчиками"...
- Безоружными?
- Я не умею обращаться даже с игрушечным пистолетом. Мы были, конечно же, безоружными. Почему мы согласились на это - не знаю. Возможно, из-за упрямства, чтобы не терзаться, что те, кто ехал штурмовать Останкино, могут все, а мы - ничего...
Нас отвели в штаб, на бывшей Советской площади, и наш командир Сергей пошел улаживать какие-то дела. Связанные с "операцией". Выйдя из штаба, он поставил перед нами задачу: добраться до Белого дома и выяснить, что там происходит. Что затевается и какими силами. Мы сели в большую красивую машину, которую вел Сергей, и поехали в сторону Дома Советов. Однако близко не стали подъезжать, остановились на маленькой неосвещенной улочке и оттуда по одному-двое направились в район Белого дома. Мы с Мишей пересекли пустынную Краснопресненскую улицу и со стороны ночного бара "Арлекин" подошли к цели. Миновали кордон, никто нас не остановил, прошли между бензовозами. Кругом пахло бензином, и мы даже подумали, что горючее специально разлито, чтобы можно было в любой момент его поджечь.
Прошел какой-то невооруженный отряд, со знаменем, слышались голоса, приказы, окрики. По существу, я был "вторым номером", всем командовал мой товарищ. А делал он просто чудовищные вещи: вместо того, чтобы выяснять обстановку, он принялся агитировать. Я ловил себя на мысли, что кругом враги, которые, попадись мы им в руки, просто растерзают нас.
Мы узнали - формируется большая группа для того, чтобы куда-то поехать и что-то отбивать или захватывать. Возможно, речь шла об Останкино. Кто-то из этой группы спросил - когда выдадут оружие? Командир резонно ответил: вот когда, дескать, сформируем отряд, тогда и будем говорить об оружии. Черт возьми, подумал я, нормальные речи нормальных людей. И тут же спохватился: а почему, собственно, это не должно быть нормальной человеческой речью? Ведь приказы расстреливать и отправлять в лагеря тоже, небось, отдавались нормальными человеческими голосами. Когда мы отошли немного в сторону, командир этой группы как-то по-идиотски, совершенно неестественным голосом закричал: "На-аа-праа-ваа! Вперед ша-аа-гом марш!"
Да, это были нормальные советские люди и отличались они от нас с Мишей тем, что мы с ним не собирались никого ни убивать, ни захватывать. А ЭТИ формировались, ждали раздачи оружия, чтобы куда-то поехать и с кем-то расправиться.
Вокруг нас бродили какие-то тени, было темно, и от самого Белого дома веяло леденящим холодом. Это был дом-призрак, заполненный внешне нормальными людьми, но одержимыми призрачными помыслами. Мы подошли к какому-то человеку, безоружному, еще молодому, державшему в руках авоськи. Спросили его: "Куда вы идете?" "К мэрии, - ответил человек, - там все наши". "А кто это - ваши?" "Те, кто против жида Ельцина". Миша спросил: "А что у вас в авоськах - оружие?" "Да нет, какое там оружие..." Ужасной безысходностью повеяло от этой фигуры. Стало нестерпимо жаль это потерянное в сумерках человеческое существо. Но, пожалуй., самое неизгладимое впечатление на нас произвела сцена, когда мимо провели трех человек с заломленными за голову руками.
Мы возвратились к машине, подошли остальные "разведчики", и все отправились к Моссовету. Мы с Мишей так и не узнали - был ли хоть какой-то смысл в наших хождениях вокруг Белого дома... Но все же к одному выводу мы пришли: очень тонкая грань отделяла всех нас от настоящей, с применением всех средств и видов оружия, гражданской войны.